Что делать (Черновая редакция романа, варианты, на - Страница 44

- Задаточка не получил, Марья Алексеевна. А если деньги завелись, {есть} то кутнуть можно. Что задаточек? Дело надо начистоту вести. Тут не об задаточке дело. {Текст: А если деньги ~ дело. - вписан.} Так я дело не поведу - не стану по кусочкам тянуть, - еще подозренье возбудишь, - да и неблагородно, Марья Алексеевна?

- Неблагородно, батюшка, Дмитрий Сергеевич, - точно неблагородно. По-моему, во всем надо благородство соблюдать. {Далее было: А мое благородство вот какое, Марья Алексеевна}

- Правда ваша, Марья Алексеевна.

С полчаса или три четверти часа, остававшиеся {Было начато: продол} до обеда, шел самым любезный разговор в этом роде о всяких благородных предметах, милых сердцу Марьи Алексеевны. Тут, между прочим, Дмитрий Сергеевич в порыве откровенности высказал, что свадьба {свадьба уже} его очень приблизилась в последнее время, и утешил Марью Алексеевну тем, что Вера Павлова скоро решится {даст} на замужество, - это он видит, {Далее было: потому, как она |вед] дер} - она ему ничего не говорила, но он видит.

- Ведь мы с вами, Марья Алексеевна, старые {терты} воробьи, нас {мне} не мякине не проведешь. Мне хоть лет и немного, а я тоже старый воробей тертый калач, - так ли, Марья Алексеевна?

- Так, батюшка, тертый калач, тертый калач.

Словом сказать, отрадное общество уважаемой Марьи Алексеевны так оживило Дмитрия Сергеевича, что куда девалась его грусть, - он был такой веселый, каким {что} его Марья Алексеевна еще никогда не видывала "Тонкая бестия, шельма этакий, - видно, схапал уж у невесты не одну тысячу, - а родные-то проведали, что он карман-то {руки} понабил, да и приступили, - а он им: нет, батюшка и матушка, как сын, я вас готов уважать, а денег у меня для вас нет. Экая шельма-то какая!" - Да, приятно беседовать с таким человеком, особенно когда, услышав, что Матрена воротилась, сбегаешь на кухню, сказавши, что идешь в свою спальную за носовым платком, и увидишь, что вина куплено на 10 р. 50 коп., - ведь третью долю, чать, только выпьем за обедом-то, - и кондитерский пирог в 2 рубля, - ну это, можно сказать, брошеные деньги - на пирог-то; но все же останется и пирог, - можно будет как-нибудь кумам подать вместо варенья. Все не в убыток, а в сбереженье.

"Хорошо ли я сделала, что заставила его зайти? Маменька смотрела так пристально".

"И в какое трудное положение поставила я его! Как остаться обедать? Ведь маменька ни за что не пригласит".

"Боже мой, что со мной, бедной, будет?"

"Есть одно средство, говорит он, - нет, мой милый Дмитрий, нет никакого средства".

"Нет, есть средство - вот оно - окно: когда будет тяжело, уже слишком тяжело, брошусь из него".

"Какая я смешная: "когда будет слишком тяжело", а теперь-то?"

"А когда бросишься в окно - как быстро, быстро полетишь, - будто не падаешь, а в самом деле летишь, - это, должно быть, очень приятно. Только потом ударишься о мостовую, - ах, как жестко! Больно? Нет, боли, я думаю, не успеешь почувствовать, - а только жестко - должно быть, очень жестко!"

"Нет, это хорошо. Ведь это один, один самый коротенький миг, - а зато перед этим воздух - будто самая мягкая перина, расступается так легко, нежно, мягко".

"Да, а потом? Будут все смотреть - голова разбитая, лицо разбитое, в крови, в грязи, - ах, какой гадкий этот Петербург: на тротуарах всегда грязь, - если бы можно было выбрать чистое место, куда упасть, - посыпать бы чистого песку, белого, чистого, - здесь и песок все какой-то грязный, - нет, самого белого, самого чистого, и не жестко было, {Так в рукописи.} - а ведь все равно бы убилась, - вот и прекрасно было бы, - и лицо осталось цело, и не было бы на нем крови, и не пугало бы никого, не казалось бы гадкое, как покажется разбитое. Ах, как бы хорошо, если бы внизу был бы песок - белый песок".

"А в Париже бедные девушки задушаются чадом - это хорошо, очень, очень хорошо. Бросаться в реку - это нехорошо, - будут ловить, - тело становится такое уродливое, - нет, это нехорошо. А если бы..."

"Как они громко там говорят! Что они говорят? Нет, ничего не слышно".

"Да, вот если бы удушиться чадом, - как бы это было хорошо!"

"И я бы оставила записку ему, в которой бы все, все написала. Ведь я ему тогда сказала: нынче день моего рождения. - Как это я сказала? Какая я была смелая! Как это я была такая? Да ведь я оттого, что я была {Было: была тогда} глупенькая, - ведь я сама не понимала, как это... как это... А что это "как это?" важно? - нет, не так, - или стыдно? нет, это не стыдно. Что ж это? Как это тяжело, - как это тяжело, да, это то слово: "тяжело"".

"Да, вот в Париже бедные девушки какие умные! А что же, разве я не буду умной? Сделаю, как они. Вот как смешно будет: входят в комнату - ничего не видно, только угарно, и такой зеленый воздух, и туман - испугались: "что такое? где Верочка?" Маменька кричит на папеньку: "Что ты стоишь, выбей окно!" Выбили окно - и видят: я сижу у туалета, и опустила голову на туалет, а лицо закрыла руками. "Верочка, ты угорела?" - А я молчу. "Верочка, что ты молчишь?" - "Ах, да она удушилась!" Начинают кричать, плакать; Ах, как смешно, что они будут плакать, и маменька станет рассказывать, как меня любила".

"Да, это смешно, так, а ведь он будет жалеть, - ведь он очень будет жалеть".

"Что ж, я оставлю ему записку".

"Да, посмотрю, посмотрю, да и сделаю, как бедные парижские девушки. Я сделаю. Я не сделаю? Нет, нет, если я уж скажу, так сделаю. Ведь я храбрая, я не боюсь".

"Да и чего тут бояться? Ведь это так хорошо! - Только вот подожду, какое это средство, про которое он говорит. Да нет, никакого нет. Это только так, он успокоивал меня".

"Зачем это люди успокоивают? Вовсе не нужно успокоивать. Как можно успокоить? Разве это можно? Когда нельзя помочь, разве можно успокоить? Ведь вон он умный, а тоже так сделал. Зачем он так сделал? Это не нужно".